Поезд из Москвы пришел, когда…

Поезд из Москвы пришел, когда мы еще дрыхли. В полшестого утра Танька ворвалась в квартиру. Глаза ее сияли.
– Видишь варежку?! – выпалила она и протянула вперед свою белую рукавичку, даже не сбросив на пол рюкзак.
Я настороженно кивнула.
– Ее покусала собака Норштейна!
– А-а… А как…
– Видишь меня?!
– Что, тебя Норштейн покусал? – потеряла я терпение.
Дочь радостно засмеялась и принялась рассказывать.

Когда она первый раз оттуда позвонила, единственное вразумительное, чего мне удалось добиться, так это ликующий вопль: “Тут все такие крутейшие чуваки!!!” Я удивилась. Потому что обычно она очень спокойная и рассудительная. Хладнокровная даже. Во время второго созвона было сообщено, что она собирается в Третьяковку. А потом – в мастерскую Норштейна.
– Куда? – переспросила я, решив, что ослышалась.
– В мастерскую Норштейна, – повторила Танька немного неуверенно. – Я… м-м… поеду туда за книжкой. Там продается его двухтомник “Снег на траве”.
Я отреагировала тупо:
– Да ведь он у тебя есть.
– Как бы за книжкой. Мам, а вдруг он там будет, понимаешь? Норштейн! И вдруг я его увижу одним глазком? Понимаешь?
Я поняла.

И все-таки сначала она отправилась в Третьяковку. Там увидела рублевскую “Троицу”. Остановилась. И стояла перед ней пять минут. Потом еще пять. Десять. И еще долго-долго. И не могла отойти. Притом что совершенно не верующая, как и все наше басурманское семейство. Просто… ну вот просто не могла, и все тут. А когда наконец нашла силы оторваться и направилась к выходу, в горле стоял ком, и какие-то победные трубы пели в ушах, и смотрительницы были исполнены очей, и вся Третьяковка вращалась вокруг этой самой картины.
В таком окрыленном состоянии она доехала до студии Юрия Борисовича. По дороге, впрочем, немного пришла в себя. Какое-то время потопталась по заснеженному двору, не решаясь позвонить в подъездную дверь. Наконец собралась с духом и нажала кнопку звонка. Дверь открылась. На пороге стоял взъерошенный Норштейн и вопросительно смотрел на посетительницу.
– Здравствуйте, – пискнула Татьяна.
Пригласив ее внутрь и не дождавшись дальнейших сообщений, он вежливо спросил:
– Вы за книжкой, видимо?
Повисла пауза. Смутившись отсутствием у себя положительного ответа, Татьяна виновато залепетала, что книжка как бы уже есть, что она вообще-то из Петербурга, что… и по мере лепетания холодела от ужаса навалившихся рефлексий – боже-боже, человек работает, у него нет времени, а она приперлась мешать, дура какая, а он занят, а она бессовестно отвлекает своей дурацкой болтовней и дурацким визитом ни за чем… И тут оказалось, что тот давешний ком, который стоял в горле, никуда не делся. Он, гад, от тепла видимо, увеличился, расширился, и с еще большим ужасом бедная путешественница почувствовала, что из глаз предательски выкатилась одна слезища, за ней другая, третья, нос с готовностью распух, голос заикается, и сделать со всем этим решительно ничего невозможно. Боливар не снес двоих.

Норштейн страшно растерялся.
– Ну… что же вы плачете? Что… зачем это? – забормотал он, озираясь в поисках подмоги.
– У-у… Ы-ы… – всхлипывала Татьяна, сгорая от стыда и отчаянно пытаясь затолкать вырвавшиеся на свободу эмоции куда-нибудь в район поджелудочной железы. – Я… простите, пожалуйста… я в Третьяковке смотрела Рублева, на “Троицу”… и вот… А тут вы… Ы-ы-ы-ы!!!
Услышав про Рублева и “Троицу”, несчастный Юрий Борисович совсем испугался.
– Ну что вы все из меня делаете! Не надо этого! – вскричал он жалобно. – Оля! Оля! Поставьте чайник, кто-нибудь!
Никакая Оля не отозвалась, только прибежала веселая белая собака и, не вникая в разыгравшуюся драму, стала, подпрыгивая, увлеченно хватать Танькины пуховые варежки на резинках. Варежки тоже подпрыгивали и уворачивались.
Что-то бормоча и насупившись, мастер обеими руками вытирал мокрые красные щеки подвывающей посетительницы.
– Не плачьте. Я вам книжку принесу. Другую. Про Гайдара. Вы Гайдара читали?
– Н-не… ик!… Нн-нет…
– Ну вот, уже выросло поколение, которое не читало Гайдара! – покачал головой Норштейн, но книжку тем не менее принес. Смятенная и счастливая посетительница бежала, не дожидаясь явления Оли с чайником.
(“Ну в чем хоть он был одет? Как выглядел?” – допытывалась я потом. – “В штаны и рубашку”, – мрачно ответила дочь, из чего я сделала вывод, что все это время он представлялся ей в каком-то сияющем мареве, и деталей она не уловила.)

Вечером она сидела в кафе и делилась впечатлениями этого сумасшедшего дня со знакомым по крымским раскопкам москвичом. Высоченный, здоровенный, румяный москвич по прозвищу Саня-Пехота наезжал к нам в Питер еще раньше и, подвергнутый культурной атаке со стороны Татьяны и ее подружки, строгой филологини, отбывал обратно в первопрестольную в легком одурении, слегка даже пошатываясь под тяжестью петербургской духовности. Теперь он молча слушал ее рассказ про Рублева, “Троицу” и Норштейна. Наконец покачал головой и убежденно сказал:
– Нет, это точно.
– Что точно?
– Точно у вас там что-то распыляют. В Питере. В воздухе что-то.

И я думаю, он прав.