Концовка, правда, напоминает защиту убийцы…

Концовка, правда, напоминает защиту убийцы дореволюционным адвокатом: “Да, он проломил топором голову жене, старикам родителям и пяти невинным малюткам. Но разве виноват в этом мой подзащитный, господа присяжные? Нет! Виновато общество, позволяющее торговцам спаивать трудящегося человека!”
Но вообще интересно, конечно.

Помню Диму Киселева в тени цветущих киевских каштанов, счастливого тем, что ему удалось уехать из душной Москвы, в которой этому элегантному образованному человеку не нашлось места.
Дима приехал в Киев, чтобы, как он говорил, европеизировать советскую украинскую журналистику.
Даже представлялся новым коллегам не сам — прилетел из Москвы вместе с Виктором Ерофеевым, чтобы известный не только в России, но и на Западе писатель рассказал украинцам о том, как нужно меняться.
Привез с собой целую коллекцию собственных программ о европейских ценностях — и запустил в эфир, чтобы зритель видел, как нужно жить и какой потрясающий мир открывается за западной границей тогда еще неизлечимо советской Украины.
И даже его джазовый фестиваль, проводящийся в аннексированном теперь Крыму, — осколок именно той, европейской мечты Димы Киселева.

Помню Володю Соловьева на обеде у посла Соединенных Штатов Александра Вершбоу. Посол собрал самых известных либеральных журналистов России, чтобы поговорить с ними об возможных угрозах свободе слова.
И Володя — конечно же, у него было почетное место за этим столом — признавал, что угрозы есть, а денег нет.
И вот если бы американцы могли помочь не только словами и нотами, но и деньгами…


Помню Мишу Леонтьева корреспондентом «Атмоды» — газеты Народного фронта Латвии.
На страницах первой в Советском Союзе по-настоящему свободной газеты — в Москве ее можно разве что в «трубе» на Пушке купить — Миша так убедительно описывал будущий экономический крах империи и глупость ее правителей, что я еще долгое время воспринимал его как лучшего либерального журналиста своего поколения.
И самого убежденного — ведь на его стороне была как-никак сама экономика.

Помню Петю Толстого, совсем юного, еще, кажется, студента журфака.
Петя был до такой степени «не отсюда», выглядел таким русским эмигрантом, случайно заброшенным в нашу совковую галактику несправедливой судьбой, что даже в той, постперестроечной русской журналистике не находил смысла и привычной свободы и честности мысли.
Петя читал французские — в смысле на французском языке, столь любимом его прапрадедушкой, — романы, работал в «Монд» и на Франс Пресс и старался выглядеть графом, а не холуем — что, впрочем, в его случае казалось вполне объяснимым.

Помню Виталия Третьякова, рассказывавшего мне в столовой парламентских комитетов на Новом Арбате, какой честной будет «Независимая газета»: ведь даже «Московские новости» под контролем, не все пропускают, играют с режимом, а он, Виталий, не допустит подобострастия.
И я верил, потому что студенты, приходившие на творческий конкурс на журфак, показывали мне статьи, подписанные в гранках замредактора Третьяковым и отвергнутые в результате редакцией главной газеты перестройки.

Помню Володю Кулистикова в бюро «Радио Свобода» — это он учил коллег отличать настоящие новости от манипуляций и выбрасывать ложь в корзину.
У Володи был глаз-алмаз, так что обмануть «Радио Свобода» не стоило и пытаться. Володя сам мог обмануть кого угодно, а уж его — извините.
У него было какое-то брезгливое отношение ко лжи, он кривился, как от физической боли, когда на его редакторский стол попадала агитка вместо новости…

Помню… я помню такое количество коллег порядочными и профессиональными, что если бы отказ от порядочности означал смерть, их телами могла бы наполниться не одна братская могила российской журналистики.

И вот мне интересно: они всегда были такими убожествами или все же квартирный вопрос их испортил? Что это было? Страх, деньги, тщеславие, «после нас хоть потоп»?

Но ведь все они пришли в журналистику именно потому, что перестройка фактически вымела из партийно-советской печати поколение их предшественников.
Я работал и с теми, и с другими — и должен засвидетельствовать, что те, сметенные, оказались на несколько голов моральнее и профессиональнее тех, кто пришел на смену. Потому что я вспоминаю Аджубея. Или Бовина. Или Кондрашова.
Или Георгия Капралова. Или Губарева…

А ведь это были люди, работавшие в обстоятельствах жесточайшего идеологического давления и в самой настоящей журналистике негодяев.
Но ни один из них ни разу не расплылся до состояния мерзкого одутловатого пятна, заполняющего современный телевизионный экран.
Почему у тех получалось, а у этих нет?

В Киеве тоже никогда не было легко, но здесь другой феномен.
Здесь профессиональные негодяи и графоманы зачастую притворяются порядочными и профессиональными людьми, понимая, что только этим они могут снискать расположение публики, уважение политиков, премии, деньги и даже депутатские мандаты.

Но когда казавшиеся порядочными и профессиональными люди соревнуются в подлости и бездарности, тоже, очевидно, рассчитывая на расположение публики, уважение политиков, премии, деньги и должности, — это уж совершенно для меня немыслимо.

И я начинаю опасаться, что все же дело не в них самих, а именно в публике.
Когда публика вызывает зло на бис, любому падкому на аплодисменты и поклоны лицедею очень трудно отказаться от выступления.
Журналистика не та профессия, которая позволяет легко противостоять искушению.
Здесь отказ от бисирования — поступок, и читатель даже не представляет, какие усилия нужно предпринимать, чтобы оставаться самим собой.

Но когда я слышу, что все эти киселевы-соловьевы погубили Россию, я всегда могу напомнить, что перед этим Россия растлила и погубила их самих.
И даже если этот процесс взаимного оболванивания проходил синхронно, публике все равно нет никакого оправдания.