Похоже, затравленная горожанами Матвиена нахлобучила…

Похоже, затравленная горожанами Матвиена нахлобучила жилищников – везде сшибают сосульки и судорожно чистят снег. Даже во дворах посбивали, ого! Впрочем, на дальнем участке Моховой видела погибающую в зыбучем коричневом снегу детскую коляску, которую пыталась высвободить молоденькая растерянная мамашка. На ее счастье, мимо шла пара смуглых басурман с медальными профилями, они молча выступили спасателями, на руках перетащив коляску на чистый участок дороги.
У входа в нашу кондитерскую на углу дома тоже все завалено монументальными ледяными глыбами самых разных конфигураций, уже присыпанными щедро раздаваемым с небес снегом. Робкие мягкие сладкоежки, влекомые сквозь царапучий мороз страстью к сахарным кренделькам и зефиру, пыхтя перелезают через торосы и взбираются по скользким ступенькам. Возле двери на сломанной картонной коробке спит толстопятый рыжий пес. Козырек над дверью доблестные ликвидаторы сосуль сбили еще прошлой зимой, поэтому снег падает псу прямо на черный мокрый нос.

У прилавка терпеливо потеет небольшая очередь. Бубнит радио. Хозяйка сластей с протестным бейджиком “продавец Мясоедова”, свесив щеки, угрюмо роется в коробке с жевательными конфетами.
– Челюстей нет! – сердито говорит она лысоватому покупателю.
Не успеваю я подивиться ее неделикатности, как покупатель, семейного вида мужчина покладисто отзывается:
– Тогда двести грамм костей и червяков.
Прячет в портфель пакетик разноцветных мармеладных пакостей, забирает от батареи санки, с которых уже натекла лужа, и ныряет в метель. Через стеклянную дверь видно, как он пробирается по тропинке к детскому садику.
Продавец Мясоедова не торопится. Куда ей спешить. У нее впереди вечность. Уходит в подсобку. Нехотя возвращается. Сладкоежки томятся. Всем хочется горячего чаю с пирожными, а ругаться не хочется.
– Мятных пряников полкило, будьте любезны, – просит дама в шляпке. – А они свежие? А когда привезли?
Продавщица молча водружает на весы постылые пряники. Дама быстро воровато тычет в них твердым пальцем.
Две девочки лет по пятнадцать впереди меня вполголоса обмениваются жизненным опытом. Та, что в короткой сиреневой шубке и сапогах-борфортах, над которыми повязаны обрезки черных кружев, объясняет подружке в черной спортивной шапочке: “Мужчины бывают двух типов – андрогинные и маскулинные”.

На этих ее словах дверь открывается, и в клубах пара появляется новый покупатель: накачанный, холеный, коротко стриженный пижон лет сорока в спортивной красной куртке нараспашку – видно, только что выскочил из машины. Совершенно андрогинный и маскулинный. Что он делает в нашем пролетарском районе, где самые популярные заведения – рюмочная и магазин “Халява”, понять затруднительно. Подружки с открытыми ртами взирают на него снизу вверх и принюхиваются к дорогому парфюму. Продавщица ныряет под прилавок и выныривает, торопливо пришлепывая накрашенными губами. Красавец в джемпере, не обращая внимания на произведенный им фурор, скучающе изучает витрину с тортами. Минут через пять я начинаю забирать свои долгожданные кульки, и тут в магазин входит пальто, давно забывшее свой цвет, и пухлая мохеровая шапка. То, что во всем этом находится, такое маленькое и сморщенное, что не сразу даже видно. Старушонка целеустремленно семенит к прилавку. Продавщица вытаращивает глаза и всплескивает руками, явив поразительный для нее взрыв эмоций:
– Рыба моя золотая!!! Да куда же ты… Да я ж тебе сказала, что не надо!
Старуха, моргая серенькими, похожими на мышат глазками, непреклонно протягивает артритную лиловую лапку и высыпает на блюдечко мелочь.
– Да мороз же! Куда ты в снег-то!..
– Никогда у меня долгов не было. И не будет! – надтреснутым голоском отрезает визитерша.
Стриженный пижон, внимательно, слегка подняв брови разглядывающий облезлую лису – по виду ровесницу освоения Сибири – на воротнике бабкиного пальто, со странным выражением – не то жалость, не то зависть – замечает:
– Разве ж это, бабка, долги…
Старуха поджала губы. Серые мышата превратились в геральдических львов. Она с трудом подняла подбородок и, усмешливо глядя на собеседника, проронила:
– Да какие бы ни были, деточка. Какие бы ни были.