Все чаще растерянно думаю, что…

Все чаще растерянно думаю, что мы пишем и вспоминаем о чем угодно, только не о своих друзьях. Какой-то странный вывих сознания. Положим, и фейсбук не бумажный дневник, от наших писаний мало что сохранится, но все-таки. Какими бесценными сейчас стали коротенькие почеркушки и зарисовки 20-30-х годов – зачастую единственное, что осталось от живых людей. Что вытряхнули на бумагу, то и осталось. Иногда мелочевка, крупинки – а все же не ухнуло в пропасть забвения, в отличие от державинских народов, царств и царей.
Вот был в Детгизе, до его разгрома, молоденький стажер Левин. Такой зеленый и несерьезный, что маститые литераторы по контрасту подчеркнуто вежливо называли его по имени и отчеству – Мирон Павлович. Не будь рядом Лидии Чуковской и Игоря Дьяконова, мы бы, скорее всего, вряд ли вспомнили о его существовании. А Чуковская записала, что он был загорелый, румяный, белозубый, с блестящими глазами. Любил розыгрыши, Маяковского и морочить головы девицам. Беззаботно смешливый, не боявшийся в те мрачные времена собирать компании и давать им, развлекаясь, подозрительные названия, вроде «Комитет по распределению сил». Накануне дня рождения развесил у нее в комнате яркие плакаты: «Товарищи гости, не ссорьтесь, деля мои пироги и мои кренделя», «Скупому – предупреждение: и твой настанет день рождения».

Когда по просьбе его матери (не слушался, разумеется) Чуковская повела Левина к врачу и тот ничего в легких не обнаружил, Мирон Павлович, выйдя на улицу, победно провозгласил: «Интересному брюнету не удалось умереть от чахотки». Но назначенный рентген похерил, как это свойственно тысячам таких же беззаботных румяных оболтусов. И уже другой врач через год сказал ошеломленной Чуковской: «Безнадежен. Но проживет еще год-два. Да не волнуйтесь, туберкулезники очень живучи».
Он и жил, в том числе в туберкулезной больнице напротив Мальцевского, ныне Некрасовского рынка. (Петербуржцы знают – такое краснокирпичное готическое здание на Лиговском, по его крыше еще Холмс-Ливанов бегал в советском сериале.) Приятели Мирона не навещали. Он не знал, что пока болеет, их уже посадили, и написал потом, по словам Дьяконова, сердитый стишок:

На углу Литейного и Невского
Мне спросить, зачем я болен – не с кого
Год прошел и позабыли выблядки
Наши песни, наши шашни, наши выходки.

Левину дали путевку в Крым, в санаторий Долоссы – «Волшебная гора». Вот с этой волшебной горы он и писал веселые, легкие, насмешливые письма. А когда приехала Чуковская, то читал ей вслух такие же легкие насмешливые стихи. Вслух, но беззвучно. Шепотом – из-за туберкулеза гортани. Все тем же умирающим шепотом разыгрывал перед ней пародию на «Шесть условий товарища Сталина» – разницу между блинами и блинчиками, которую товарищ Сталин объясняет кухарке. Зная, что уходит, взял с Чуковской слово, что она не даст приехать в Долоссы его родителям. Совсем недавно они наблюдали, как умирала его сестра, тоже туберкулезница, и он не хотел, чтобы они пережили это снова. Так и умер один. Еще до войны, в 40-м году. А через год нацисты, захватив санаторий, методично уничтожили на Волшебной горе всех пациентов вместе с врачами, с немецкой аккуратностью решив проблему туберкулеза.

Году в 37-м Мирон Павлович, тогда 19-летний, написал коротенькое стихотворение:
Он, дурак, лежит рыдает
И не хочет понимать,
Потому что умирает,
Не успев повоевать.
Он, дурак, не понимает,
Что в такие времена
Счастлив тот, кто умирает
Не увидев ни хрена.

Стихи и письма Мирона Павловича, вместе с письмами мужа, Лидия Чуковская, унося ноги из Ленинграда после того, как на нее навела свое мертвящее око госбезопасность, отдала на хранение друзьям. Большая была такая синяя коробка. Когда она, уже после войны, вернулась, коробки не было. Сгорела во время блокады.
Осталось только несколько переводов и то, что записала Чуковская.

Мы говорим веселые слова,
Но наша жизнь мертва, мертва, мертва,
И только в звонкой доблести острот
Пред нами жизнь как подвиг предстает.