Мы шли к Итальянской, а…

Мы шли к Итальянской, а дождь тащился за нами, словно назойливый нищий. Уже подходя, увидели, что дверь захлопывается за какой-то девушкой, я представила, как мы топчемся, мокрые и бесприютные, у бесстрастного домофона, и взвыла нечеловеческим голосом, словно та коза:
– Девушка! Дверь! Пожалуйста!
Вздохнув, она открыла ворота. Мы миновали короткую мрачноватую подворотню и вынырнули из-под арки. Дождь исчез. Прямо перед нами на фоне вызывающе синего неба парил Колизей. Сбоку вокруг окон типичного питерского колодца были распахнуты ставни южного городка. Стены щедро покрывал плющ. У подножия исторических развалин росло мандариновое деревце. Рядом лежала белая античная ваза.
Муж, стойкий к чудесам, хищно озирался в поисках особых, гладиаторских котиков. Я остолбенело щупала мандарины и дошла до того, что пошкрябала один ногтем для запаха. Как их еще не растащили? Рассмотрев наконец пластмассовую веточку, с облегчением выдохнула (все же мандарины в питерском дворе – это чересчур, так и рехнуться можно) и отошла чуть дальше, к небольшому венецианскому каналу среди буйной растительности. Стена по соседству была свежеокрашена привычным тру-питерцу колером цвета детского конфуза.
Собственно, про этот двор все и узнали, когда некая чиновная тетя из КГА, возмущенная самовольством жильцов, муниципалов и художников, нахально не испросивших у нее дозволения, велела закрасить маленькую Италию на большой Итальянской улице. Цитирую: “Они покрасили стену в ужасный синий цвет… Да и при чем здесь Колизей? Это шуваловский квартал. Здесь был дворец графа Шувалова, к нему Екатерина, к своему фавориту, по ночам ездила – это история города”.
Надеюсь, ей кто-нибудь объяснил, в рамках ознакомления с историей города, что Шувалов был любовником Елизаветы.
Словом, во дворе появились подневольные маляры, вооруженные кистями и валиками. Но снулые обычно петербуржцы, обнаружив, что их опять грабят посреди бела дня, причем на подходе осени лишают кусочка синего неба, подняли такой крик, что чиновники отступились. Тем не менее от былого великолепия осталось процентов сорок.
Пока я все это вспоминала и страстно желала образованной чиновнице прыщей на лбу, во дворике появились новые гуляки. Веселая девушка лет восемнадцати с рюкзаком за спиной, в вязаной шапке с легкомысленным помпоном, из-под которой торчали косички, и серьезный парень постарше в скучном черном пальто. Совершенно так же, как незадолго до этого я, девочка изумленно трогала мандарин и совершенно так же лепетала:
– Они что, настоящие?
– Конечно, настоящие, – подтвердил юноша.
Она засмеялась и слегка толкнула его в плечо.
Потом они вместе прыгали на маленькой детской площадке справа от Колизея, а перед уходом девушка опять как зачарованная подошла к мандариновому деревцу. Постояла, посмотрела, подняв темные изящные брови. А когда, отвернувшись, медленно пошла к воротам, я заметила, что парень вороватым движением вытаскивает из-за кармана мандарин. В следующую минуту мандарин был вложен ей в руку, раздался вопль изумления, парень сиял, – и вдруг перехватил мой сердитый, укоризненный взгляд. Он расплылся в улыбке, показал мне мандарин и сказал:
– А этот – настоящий!
И пошел, чудотворец в скучном пальто, за своей смеющейся, восхищенной подружкой, несущей перед собой мандарин, как круглый золотой слиток.