Юному краеведу

Оля колупала пальцем неимоверно грязный мраморный подоконник, усыпанный окурками, и бубнила: “А ты пробовала когда-нибудь отмыть мрамор? Нет, пробовала? Его же ничего не берет! Вот я на старой квартире и пемолюксом его…”
В подъезд этот мы попали случайно. Фланировали по Кирочной, сокрушаясь об отсутствии снега, я рассказывала про православного батюшку из Чесменской церкви – бывшего ядерного физика, который водит детей прихожан в байдарочные походы, – и вдруг заметили незакрытую дверь. Сломался кодовый замок, жильцы, как это обычно бывает, вяло переругиваются и ждут, когда о починке позаботится муниципалитет, депутат или на худой конец сосед, – дом стоит беззащитный. Заходи и грабь… в смысле, мочись где хочешь. Разграбили-то его уже давно. Но мы, впрочем, не за этим зашли. И не за тем.

Оля женщина хозяйственная. Поэтому с первого шага, пока я еще молча открывала и закрывала рот, возмущенно вскричала:
– Мраморная лестница! Без ковра! Ее же теперь не отмыть!
Как выяснилось, в доме не хватает не только ковра. Карл Маркс все же, видимо, запретил не только ковры на лестницах, но и зеркала на стенах. Во всяком случае, справа на стене явственно проступала рама монументального зеркала, под ней столик, а в углу… впрочем, этого классик не запрещал. Любопытно, когда исчезло зеркало. Наверное, когда отражение перестало удовлетворять отражаемых.

Все вокруг грандиозное. Мы чувствовали себя лилипутами в доме великанов, – потолки такие, что можно запускать воздушных змеев, окна дворцовых размеров, почти все двери щеголяют узорными филенками, а окна – кое-где витражами. 1905-й год постройки, самый расцвет модерна, а здесь еще и с заметным привкусом рококо. Вообще странный оказался дом для доходного. На втором и пятом этаже из лицевого корпуса во дворовый ведут воздушные галереи, причем на крыши галерей тоже есть проход. При избытке воображения так и лезут в голову какие-то пальмы в горшках, столики, дамы в шляпах. Но это при избытке. У архитектора он был. Борух Евнович Гиршович специализировался на заказах для еврейской общины Петербурга. Участвовал в строительстве синагоги, проектировал здание Еврейских училищ Общества для распространения просвещения между евреями в России. Видимо, поэтому что-то такое южное сквозит в его постройках.

Хорошо, Борух Евнович не видит, во что превратилось его детище. Опоганенный, заплеванный дом – но все же очень красивый. Удивительное чувство, когда стоишь на площадке и смотришь на упрямо проступающие сквозь масляную краску изящные цифры – номер квартиры. Говорят, сделаны были методом горячей эмали – дорогая и редкая технология. И кое-где еще сохранились. Странно, номер есть – а владельцев нет.

В основном сохранились и двери – внушительные, тяжелые, по всей видимости дубовые, покрытые унизительной масляной краской. Двери утыканы пупками звонков – коммуналки почти на каждом этаже. Некоторые украшены в соответствии с представлениями о прекрасном нынешних жильцов. Например, в самую середку засандалена ручка немыслимого роскошества, сверкающая как золото инков. Дай тебе бог здоровья, простодушный дизайнер.

Пока я, оцепенев от восторга, рассматривала изысканные витражи, где-то хлопнула дверь и почти сразу густо пахнуло мочой и прочими достопримечательностями заброшенного старого фонда. Тут же вспомнила, как однажды пробирались с Катей и Димой Горчевым по величественному чердаку одного из домов на Петроградке в поисках выхода на вожделенную крышу, под ногами хрустели шприцы, воняло ужасно, а Дима кротко удивлялся: “Ну почему счастье всегда пахнет говном?” Это очень петербургский вопрос, как мне сейчас кажется.

Действительность за окном галереи оспорена каким-то упрямцем. “За грязным стеклом окна я вижу мерцание пепла. Тот ангельский лик и взор лучами рисует узор”. Говорят, что жильцы периодически нервно смывают стихи (вместо того чтобы вымыть фантастически грязные полы), но таинственный пиит неисчерпаем в своем вдохновении.

Писавший был либо юн, либо очень близорук. Никакого ангельского лика за окном не наблюдается. Балконы, как обычно в наших широтах, содержат разнообразный скарб, от шин, сложенных столбиком, до кастрюлек с остатками новогоднего стола и тряпок, сделанных из выношенных трусов. На веревке сохнет кусок марли. Из-под ветхой тумбочки торчат не менее ветхие шлепанцы. Разве что недостроенная кирпичная башня над крышей может скрывать что-то потустороннее. В нее так и подмывает кого-нибудь заточить.
Мы открыли окно, сбросив уложенные между рам засохшие мандариновые корки. Оля начала было объяснять, чем нужно отмывать надписи со стекла (“иначе ничем будет не взять”), и мне пришлось проявить некоторое упорство, чтобы вернуть ее к прерванному разговору. Вообще-то она – доктор биологических наук, а вовсе не уборщица, как может подумать посторонний наблюдатель.
– А я совсем не удивлена, что батюшка – ядерный физик, – рассудительно продолжила подруга. – Вот я биолог. И чем больше углубляюсь в биологию, тем больше подозреваю, что все это кто-то придумал. Вот человек – слишком уж умно закручено! – Оля подумала, озабоченно скребя ногтем присохшую к раме грязь. – Наверняка это чья-нибудь докторская диссертация… скажем, архангела Гавриила!
Тут мы обе так удивились версии, что довольно долго молчали, слушая истошный вопль какого-то оставленного хозяевами чайника.

Во двор прошли мимо вечных помойных баков. Впрочем, было чисто, и воняло гораздо меньше, чем внутри дома. Над баком нависал дворник-таджик и хозяйственно подкручивал стрелки выуженных из помоечных недр настенных часов.

Окна там скучные. Какие-то банки с консервированными помидорами… Только за одним были заботливо уложены трупики воздушных шаров, так что я не особо удивилась, увидев “Дети райка”.

По дороге к последнему двору – стискивающему пространство колодцу – прошли мимо трогательной надписи: «С добрым утром, любимая!» – перед стройной синей машинкой. Посмотрели, задрав головы, в белый многоугольник неба. Попытались сделать друг другу художественные фотографии. Так, чтобы было видно и нас, и колодец, и небо. Оля держала меня за шкирку, я кряхтела, раскорячившись на манер Тома Круза над асфальтом и стараясь не завалиться задом в грязь. Могу сказать одно. Колодец получился божественно красив.

P.S. Нет, все же будет нечестно закончить этой возвышенной надписью. Все же последнее, что мы там прочитали, было злобное “Не срать!” огромными бешеными буквами.