Ольга. Запретный дневник.

Совсем не знаю ее как поэта, всегда казалась чем-то близким к официозу… – страм, матушка, просто страм.
До одури страстные, живые записи, все о войне, голоде, блокаде – и при этом бешеная любовь к жизни. Такое чувство сопричастности, когда читаешь, что мороз по коже. Тем более что жила она совсем рядом, две минуты ходьбы, на той же улице. Вижу строчки, что на Палевском бомба разворотила соседний дом, вздрагиваю – это ведь я живу здесь, на Палевском, это рядом с нами упала та бомба.
И женщина, конечно, до мозга костей – ощущение, что Ленинград и выжил-то благодаря тому, что где-то внутри него она писала, страдала, ругалась, мечтала о любовнике. Там и для нас есть записи:

“Будущий читатель моих дневников почувствует в этом месте презрение: “героическая оборона Ленинграда, а она думает и пишет о том, скоро или не скоро человек признается в любви”. Да, да, да! Неужели и ты, потомок, будешь так несчастен, что будешь считать, будто бы для человека есть что-то важнее любви, игры чувств, желаний друг друга? <...> А может, это действительно свинство, что я в такие страшные, трагические дни, вероятно, накануне взятия Ленинграда, думаю о красивом мужике и интрижке с ним? Но ради чего же мы тогда обороняемся? Ради жизни же, а я – живу”.

И постоянно, постоянно знакомые имена.

“Все, кого я знаю, особенно коммунисты – Галка, Ирэна, Мара, – живут с таким же трудом, как я”.

Мара – да ведь это тетка Довлатова, та самая, которая врезалась головой в живот Алексею Толстому, когда бежала по коридорам издательства. Ого, – сказал Толстой, потирая живот. – А если бы здесь находился глаз?
А это: “Корнилов стихов не дает. Клал, говорит, я на вас с пробором…” Корнилов – первый муж Берггольц.

И поразительно, как они все знали, что будет война. Обреченно ждали.