Я как тот маленький мальчик…

Я как тот маленький мальчик Додя в рассказе Аверченко, который хотел все, что видел или слышал. Услышит про блины – «Хочу, чтобы блины были мои». Доктор нашел у кого-то камни в печени – «Хочу камни в печени». Поймает обрывок разговора взрослых про оскорбление действием – «Хочу оскорбление действием».

Но как же мне не расстраиваться, если читаешь какой-нибудь блистательный сюжет – а действие происходит не в Питере. Раструсили, блин, события по всему миру, это же так неудобно! Вот Белый поссорился с дамой на пляже. Я страдаю – зачем не у Петропавловки? Что же мне теперь, в Крым ехать? Хоть сюда запощу с горя, раз у крепостной стены нет возможности живописать.

“Он ходил в очень короткой распашонке яркого цвета и крошечных трусиках. В купальной простыне, мохнатой и кобальтовой, через плечо. Во время сильных пассажей простыня широко и победно завивалась по всем коктебельским ветрам. Всегда этот жест был издали виден на берегу, где формировался в часы солнечных ванн “мужикей”. Однажды к нам – женщинам – подошла дама – крупная, дородная, с двумя девочками лет 14-15. Она громко ворчала: “Что за безобразие! Нигде нет свободного места. Всюду мужчины”. Я ей сказала: “Да ложитесь с нами рядом”. Она ответила: “Здесь, рядом с голыми телами? Пахнет полом… Гадость”. И пошла по берегу дальше, где лежали мужчины.
А Борис Николаевич почему-то в это день не был на обычном месте, а лег в стороне за гинекеем в одиночестве. Со своими каскадами седых волос на висках и бритым лицом, в пунцовой распашонке и кобальтовой простыне, его можно было принять за пожилую даму в седых буклях. И вдруг мы видим, он вскакивает: простыня летит, распашонка взвивается. Он начинает церемонно раскланиваться: “Сударыня, честь имею, имею… Стыдно, сударыня. Дочерей постыдитесь: взрослая бабушка. В двух шагах раздеваетесь: всю свою панораму распахнула. Стыдно, сударыня, стыдно”.
После этого он подбежал к нам: “Это мне нравится. Раздевается в двух шагах от меня. Всю свою панораму показала”. Подошла дама в негодовании: “Это сумасшедший какой-то… Я думала, это дама”. Кричат ей: “Да это совсем не сумасшедший – это Андрей Белый. Он уединился и нервничает”. “Ну, я не знаю, Белый или Черный. Но таких нельзя отпускать одних, без служителя. У меня взрослые дочери”. А Борис Николаевич еще долго не мог успокоиться: “И предо мной всю свою панораму раскрыла”.