Под утро приснился Питер. Надвигающийся…

Под утро приснился Питер. Надвигающийся с четырех сторон узкий сумрачный двор-колодец, вверху плотно запечатанный свинцовым небом. Осыпавшиеся куски штукатурки под ногами, голубиные перья, битое стекло. И яростная, безнадежная надпись “Не срать!” на двери в подвал, своевольно перенесенная подсознанием из двора на Кирочной. Проснулась, сжавшись не то от ощущения безысходности, не то от болезненного желания увидеть, открыв глаза, эти облезлые стены. Но в окно весело лупило могучее черногорское солнце – я опять забыла закрыть на ночь жалюзи. Со стройки рядом с домом доносились деликатные постукивания, в полную силу работы начинаются после десяти. На кухне негодующе шипела джезва – у мужа, успевшего влипнуть в фейсбук, убежал кофе. Отбиваясь от призывов прямо сейчас идти гулять, “пока солнце!”, принялась варить овсеню, как местные называют овсянку. Овсеню я варю всегда и везде, даже в Барселоне, куда на всякий случай приехала со своей упаковкой “Ясно солнышко”, не доверяя легкомысленным каталонцам. Когда наконец вышли, тепло было уже так, что пришлось снять джемпер.

Привычно повернула направо, к морю, но Игорь запротестовал. Море его уже не устраивает – как это, я не понимаю, ведь это море! А не мужской монастырь, в который мы потащились, да еще и в гору. Я брела надувшись, представляла унылых монахов с поджатыми губами, таблички с запретительными надписями и прочий знакомый пейзаж. Но монастырь оказался чудесным местом недалеко от нас, с маленькой колокольней (вот откуда каждое утро доносится звон!), капустными грядками и улыбающимися монахами. У входа я встревожилась, проводив взглядом молодую женщину в платке, с благочестивым видом просеменившую мимо. Платка у меня не было. Муж с готовностью вынул из кармана носовой, но я решила, что пусть меня лучше выгонят разгневанные монахи, и можно будет идти к морю. Побродила по дорожкам, выложенным белым камнем, поставила свечки перед закопченной Богоматерью. На скамеечке неподалеку, возле торчащего из стены крана, кто-то оставил пластмассовый тазик, в котором оседала пена вокруг замоченной черной камилавки и чего-то в пунцовых цветочках, смахивающего на женский купальник. Монахи, кстати, все как на подбор высоченные, широкоплечие, симпатичные, с черными вьющимися бородами – и явно не прочь потрепаться. Когда один заметил направленный на него цифровик, мы вжали головы в плечи, но он засмеялся и поощрительно махнул рукой: “Фотографируете? Можно-можно! Вот еще отсюда красиво будет – смотри, какой вид!” Это “можно-можно”, кажется, любимое выражение черногорцев. Стоит им только заметить, что ты стесняешься, или не решаешься что-то спросить, в общем явно робеешь, тут же раздается ободряющее “можно-можно!”
Да и вид действительно оказался изумительным – вниз белыми домиками к ослепительной полоске моря съезжала Будва, вся в желтых и оранжевых лимонах, розмариновых кустах, лавровых деревьях, соснах, полная деловитых независимых котиков и безмятежных неторопливых черногорцев.

Едва вышли из монастырских ворот и прошли по боковой улочке вниз, я встала как вкопанная у невысокой ограды – за ней во дворе аккуратно разместились ульи, каждый зачем-то придавленный сверху камнем. Все это окружали неизменные мандарины, апельсины и лимоны. И январь, да. И пчелы. Наверное, у меня было такое лицо, что владелец этого рая, пожилой дядька, присмотрелся – и приглашающе замахал рукой. Когда я подошла к калитке, протянул, улыбаясь, два огромных, идеально круглых апельсина. Его зовут Мишо. А как зовут ничейную белую собаку с рыжими ресничками, подружившуюся с нами на углу соседней улицы, у меня уже не было сил спрашивать.

По этой фотографии можно определить степень моего обалдения от окружающего мира. Кажется, в этот момент я лепетала что-то вроде: “Как это? Почему? А у нас почему не так?”