Все же добралась до малявинской…

Все же добралась до малявинской выставки в Русском. Воспой, о богиня, отвагу моего мужа, не побоявшегося растолкать тяжелосонное злобное от недосыпа существо под одеялом и вывести, напихав кашей, на улицу, в серую мокрую гнусь.
Но Малявин кислое угрюмство прогнал стремительно, словно крепчайший кофе. Или, учитывая контекст, горячий сбитень? Со всех сторон его коренастые, избоченившиеся, зубастые, на удивление некрасивые бабы машут на тебя, хохоча, бешеным всполохом пунцовых платков и подолов. Поэтому когда на одном из простенков обнаруживаешь небольшие карандашные наброски мосье Ленина, Троцкого и Луначарского, невольно ищешь на их плечах павлопосадские косынки. Тем более что Владимир Ильич, хоть и лишен платка, круглолиц и лукав совершенно как одна из баб по соседству.
Там же, в корпусе Бенуа, выставка Пластова. Дорогие россияне, утомленные сложносочиненными реалиями снаружи музея, с умилением рассматривают простодушный соцреализм, осененный шевелящимся усом Сталина над колхозным праздником. В книге отзывов причем пишут: “Вот она, святая Русь!”
Перед “Фашист пролетел” преклонных лет преподаватель с палочкой выстроил табунчик юношества. Я подошла как раз в тот момент, когда он потребовал от них связных речей. Юношество замялось. Внезапно вместо студентов застенчиво заговорила очень пожилая невысокая женщина, в пышной прическе которой седина боролась с исчезающей рыжиной.
– Простите, можно я скажу? Я… я эту картину помню с детства, из учебника. Вот этот ребенок… И собака, которая над ним воет… И вы знаете… вот…
И вдруг она заплакала. Она отчаянно пыталась сдержаться и рассказать, наконец, про картину. Но взять себя в руки полностью не смогла. Так и рассказывала, плача. Студенты слушали, вытянув шеи. Лица у них были потрясенные.

А на Малявина-то сходите.