Рождество

Расхристанный гражданин, покрытый грязным снегом так, что напоминал заботливо обвалянное в сухарях филе, тормозил на проезжей части машины. Делал он это, словно долго и прилежно учился у бесхозных районных собак – то есть бросался с какими-то своими неясными соображениями под колеса. Соображения водителей были не в пример более членораздельны. После его встречи с четвертым авто не выдержали старухи-торговки, державшие прилавки-ящики у “Елизаровского”. Они сердобольно заголосили, замахали варежками, так что курившая у входа в ТЦ хмурая кариатида в нейлоновом бордовом фартуке продавщицы, полуоборотившись, нехотя вызвала из его глубины спасателей.

Вышли, матерясь, грузчики. Сопротивляющегося путешественника подхватили под руки, с некоторым усилием переволокли через дорогу и усадили у снежного бруствера возле цветочного магазинчика. Гражданин попытался не то обнять одного из гуманистов, не то дать ему в ухо, но промахнулся, обессилел и уронил взъерошенную голову на грудь, пуская на дубленку слюни.
Кариатида, постукивая ногами в тапочках, рассеянно наблюдала за этой картиной, держа опухшими, в золотых кольцах, сарделечными пальцами сигарету, и единственное женственное, что в ней было, – это движение, которым она стряхивала пепел.

Старухи все еще обсуждали происшествие, когда к седой, кудлатой владелице семечек подошел покупатель. Невзрачный, в усах цвета снега на магазинном половике, ничем не отличающийся от других обитателей Елизаровской. Поднял голову, посмотрел серыми глазами куда-то вверх. Купил четыре огромных, туго набитых мешка. Отошел на два шага в сторону и с шорохом высыпал семечки на землю. Все четыре мешка.
Торговка уставилась на поруганный товар и гневно вскрикнула:
– Мужчина, что это вы хулиганите! А ведь вроде приличный человек!
Вторая, румяная старуха, похожая на деда Мороза без бороды и усов, только что визгливо расхваливавшая безучастным прохожим три пакетика с квашеной капустой, словно вырубленные из вечной мерзлоты, снисходительно пояснила:
– Да он же пьяный, не видите что ли. Уже празднуют, алкаши чертовы.

Над черными кучками на секунду зависла синица. Пискнула, вспорхнула и боязливо отлетела. Наконец схватила семечку и дала деру на заснеженную березу. Подлетели еще две. Три. Пять.
Семечный мот подождал, пока птичье царство, поверив своему счастью, ринется вниз со всех берез и крыш, несколько минут серьезно наблюдал за шумной разнузданной пирушкой, наконец повернулся к возмущенной торговке и совершенно трезвым голосом сказал:
– День рожденья у меня сегодня.
Выудил из уголка пакета застрявшую там семечку, подбросил ее в середку мельтешащих гостей. Постоял, глядя на потрясенную щедростью жизни воробьино-синичковую тусовку, и поплелся, загребая ногами снежную жижу, через дорогу – на перекрестке как раз загорелся зеленый.
Упившийся гражданин в дубленке с усилием открыл один глаз, при виде представшей картины восхищенно пролепетал мокрыми устами:
– Ебануться…
Мироздание сделало резкий крен, и он со счастливой улыбкой рухнул обратно в уют сугроба.