Сторонний наблюдатель не может вообразить себе всю трагичность момента

Сторонний наблюдатель не может вообразить себе всю трагичность момента и накал страстей.
Утром проснулась под лихой разбойничий посвист чайника
и негодующие вопли: “И ты уходи! И ты! Ничего не дам! Это моя колбаса!” – муж ваял бутерброд. Точнее, пытался. Судя по тому, что я беспрепятственно заснула обратно, его все же раскулачили, и довольно быстро. А где-то через час, когда я, продрав наконец вежды, разгребала утреннюю почту, с кухни донеслись Ванькины стоны. Он стонал, охал и причитал. Ванька вообще существо нежное и деликатное, обидеть его может даже случайно забравшаяся в дом жужелица, но тут он скорбел как-то очень надрывно. Мы обеспокоенно высунулись из своих углов и обнаружили такую картину.
То есть когда муж выдал каждому из них по кусочку колбасы, бесхитростный Ванька свою пайку проглотил, как обычно, единым духом. А философический Шизик уселся перед колбасой медитировать. Тоже как обычно. Он ее не ест (что вызывает мои язвительные реплики насчет качества современной колбасы). Он на нее даже не смотрит. Но и никуда не отходит. Колбаса помогает ему сконцентрироваться. Ванька такой надмирности постичь не может. Он садится с другой стороны и начинает бросать на медитирующее начальство умоляющие взоры. Потом ложится. Укладывает свою наивную черную буханку как можно ближе к заветному ломтику. И не переставая громко страдает. Наконец тихо-тихо, по миллиметру, тянет к колбасе лапу. Тут Шиз, до этого момента отрешенно разглядывающий под столом иные миры, со скоростью швейной машинки лупит преступную лапу своей десницей. Ванька рыдает. Зовет дедушку Константина Макарыча. Опять садится. Потом ложится. Тянет лапу. Все повторяется. И так – раз пять.
Зря сострадаете. Победила настырность. Шизик утомился от Ванькиных причитаний, а главное, от энергозатратности проводимых воспитательных мер. Он не выносит суеты. Плюнул и ушел, оставив колбасу счастливому Ваньке.