Самый опытный экскурсант – это который с вдохновляющими пенделями

Самый опытный экскурсант – это который с вдохновляющими пенделями. Иначе экскурсовод, да еще такой нерадивый, норовит безмятежно трусить в одиночку по любимым закоулкам, калякать о смысле жизни с незнакомыми алкоголиками и тупить над чашкой кофе в сомнительных забегаловках, алчно оттопырив ухо в сторону воркующей с поклонником официантки. Но изнуренная совесть-то все же скребется изнутри худой мышью, поэтому при общении в личке со свирепеющим экскурсантом носитель знаний ведет себя как пьяный фельдкурат Отто Кац: просит подзатыльников, требует, чтобы дали по морде, разорвали жилетку, и в целом обнаруживает стремление к мученичеству, уверяя, что ему пойдут звездочки вокруг головы. И уже со звездочками удовлетворенно отправляется проверять закоулки на предмет проходимости.
На Рубинштейна главное – все время сворачивать, иначе может создаться впечатление, что ты в эпицентре цивилизации, и тогда будет красиво, но скучно. На ее окраине значительно веселее, но, прежде чем вести туда народ, лучше предварительно осмотреться. Короче, отправилась на рекогносцировку. И город любовно распахнул мне свои объятья. Первым делом напомнил: ты не в Монтенегро, моя дорогая, – и предъявил дверь со связкой респираторов. То есть я сначала решила, что это лифчики, но присмотрелась – нет, не они. Хотя лифчики были бы тоже уместны – по соседству заведение “Матрешки”, заверяющее, что оно спа-салон, но почему-то для тех, кому за 18.
Метнулась от матрешек с респираторами к Фонтанке – особняк графини Карловой, библиотека иностранной литературы, приличное место, но библиотекари с легкостью заткнули примитивных матрешек за пояс. У входа в библиотеку красуется щит, на котором явственно выведено: “Наслаждения Мадонной Рафаэля. Наслаждения кражей, наслаждения разбоем, наслаждения самоубийством”. Про наслаждение образованием и чем-то там еще добродетельным библиотекари не дописали, как люди близкие к реальности. Без Федора Михайловича не обойтись, он вечен в этих краях и постоянно прорастает сквозь почву как зуб дракона. Рядом, впрочем, миролюбиво бухают, разливая из пакета в стакан, три мужика и тетка с начесом, восклицающая: “Здоровье! Главное – здоровье!”

Дальше я вошла во вкус и занялась любимым делом – стала приставать к обитателям дворов с вопросами. Каждый раз удивляюсь, почему мне не дают за них по голове, а честно пытаются ответить. Но точно бы дали, узнав, что ответ мне не нужен. И боже-боже, как ужасно транзит глория мунди. Впрочем, как пройти к Михнову-Войтенко, нормальные люди и не должны знать, а специалисты по андеграундной живописи 70-х кучно не ходят. Зато теперь про Михнова в курсе как минимум шесть жителей Графского переулка, в том числе веселые работяги, оживленно разливавшие водку под прикрытием своего раздолбанного фургона. А тут мы с андеграундной живописью. Все предсказуемо кончилось братанием, требованием сфотографировать (“стой, я что-нибудь в руки для красоты возьму! Вася, дай краску, баллон с краской!”) и намеком на телефончик. На мое быстрое: “Муж ревнивый” последовало разочарованное бурчание: “Но я же не мужу собрался звонить”.

В соседнем дворе по Рубинштейна перед крошечной забегаловкой “Шаурмито”, важно именующей себя “летнее кафе”, вместо столика высилась элегантная белая бочка. У бочки на деревянных стульях сидели два грустных интеллигента творческого вида. Мужик был кудряв, бородат и шевелюрист. Девушка субтильна и одухотворенна. Третьим к бочке притулился самокат. Худого от меня явно не ждали, и напрасно.
– Скажите, пожалуйста, не знаете случайно, где-то здесь, в Графском переулке, жил художник Михнов-Войтенко. Рядом с МДТ.
Они загрустили еще больше, особенно бородач.
– Мне очень стыдно, – покаянно сказал он. – Мы знаем Графский переулок и МДТ, но художника такого не знаем.
И уже вдогонку воскликнул:
– Спасибо вам!
– За то, что теперь знаете? – встрепенулась я.
– Нет… За то, что вы подумали – я могу о нем знать…

Но мне с лихвой отплатил парень, после которого расспрашивать про Михнова-Войтенко охота у меня отпала напрочь.
– Что это за художник такой? Когда жил? – спросил он подозрительно.
– В 70-е.
– В 70-е?! Так он помер, наверное, давно!
И пошел себе дальше, бестактный мерзавец.