Есть в Питере такие места – вроде и жалко

Есть в Питере такие места – вроде и жалко, что в стороне от туристических троп, а поразмыслишь – и слава богу. Только твое. Страшненькое, облезлое, искалеченное, с призраком в каждом окне, но настоящее. А я и не сразу поняла, свернув тогда осенью с Жуковского, что вылинявший, обветшалый пряничный замок с башенками на коротенькой улице Чехова – дом того самого Суворина. Медиамагната, владельца сверхпопулярного “Нового времени” и прародителя российских “желтых страниц”. Миллионера, получившего кличку Су – “грош”. Человека слишком умного для того, чтобы быть антисемитом, и достаточно небрезгливого, чтобы без особых угрызений совести пользоваться этим ходким товаром. Основателя театра, сегодня известного как БДТ. Но главное, издателя, по сути подарившего нам Чехова.

Попасть внутрь – а загорелось, конечно, сразу – оказалось несложно. Дом, известный когда-то всему Петербургу, в советское время торговый техникум, сегодня населен мутными конторами, от “Трудовой партии России” до чего-то там по регулированию алкогольного рынка, и представляет собой жалкое зрелище. Если, рассеянно мазнув взглядом с улицы, еще можно вообразить его былую респектабельность и сдержанный шик, то внутри суворинская резиденция напоминает полузатонувшую баржу. Из растворяющегося в темноте цокольного этажа, куда можно было бы спуститься по мраморной лестнице, тянет гнилью и плесенью – там стоит вода, прорвало трубы. Выше, на площадке, в застекленной будке пригорюнился охранник. Повыспрашивав – скорее из любопытства, чем служебного рвения, куда иду (все такое вкусное, выбрала Трудовую партию), покладисто махнул рукой.

На втором этаже, у квартиры великого газетчика, застряла надолго. Сидела на ступеньках, трогала поручни перил, потеки на стенах, разглядывала, задрав голову, битый, грязный, чудом уцелевший световой фонарь. А мимо в его меркнущем свете шли и шли Достоевский, Лесков, Гиляровский, «загадочная личность Иван Кронштадтский» (по выражению проницательного Суворина), Витте, Савина, Щепкина-Куперник – и молодой, поджарый, смеющийся, без всякого дурацкого пенсне сероглазый Чехов. Ему, впрочем, была выделена квартира этажом выше – с роялем, фисгармонией, кушеткой в турнюре и лакеем Василием. Я сидела и ломала голову, под каким предлогом просочиться хотя бы к Суворину. Тут открылась дверь, вышла какая-то чиновница, и обмерев от собственного нахальства, я с важным видом засеменила внутрь.

Собственно, внутри не осталось ничего. Только лепнина на потолке да серый от времени и въевшейся грязи паркет.
Там, где широкоформатное, во всю стену окно, был суворинский кабинет. Сумрачный, с немыслимым количеством книг, картинами, жарко натопленным камином. Цокали по полу когтями собаки – Тетка, Иван Иваныч и Федор Тимофеич… На самом деле это процокала каблуками какая-то дева и сухо потребовала, чтобы я покинула помещение.

Спускаясь по лестнице, засмотрелась в зеркало на площадке между маршами – огромное, старинное, в резной раме темного дерева. В центре рамы наверху – женская головка в профиль с забранными в узел волосами. Я гадала, когда оно здесь появилось и смотрелся ли в него Чехов. Если нет, то кто. Какими были эти люди. С тех пор зеркало не шло у меня из головы.

А не так давно наткнулась на блокадные воспоминания девушки, жившей на этой же улице. Звали ее Соня Сапгир. В марте 1942-го она устроилась санитаркой в госпиталь, который разместился в торговом техникуме. Это было счастье – рабочая карточка, 500 граммов хлеба.
Там, где сейчас стоит тухлая вода, находился приемный покой, в нем принимали пациентов, снимали с них одежду, иногда приходилось разрезать. По широкой лестнице в бомбоубежище (знал бы Суворин, как пригодятся толстые стены чуть не разорившего его дома) – огромное, на несколько сотен человек, – во время тревоги санитарки несли раненых.
Один из них, сразу после ампутации ноги, еще не вполне отойдя от наркоза, рассказал, что до войны жил рядом, на улице Жуковского. Соня узнала точный адрес и направилась туда после работы. Дом двадцать шесть, вход со двора. Дверь в квартиру была открыта. Внутри на кровати, под кучами грязных тряпок, лежали два живых скелета – мать этого человека и жена.
Я не хочу это пересказывать. Пусть здесь будет часть ее воспоминаний.

– …Я работаю в госпитале на улице Чехова. Знаете, где торговый техникум? Там раненый. Его утром оперировали. Он жив. Это ваш сын. Старший. – Я назвала фамилию, имя и отчество.
На второй кровати тоже кто-то зашевелился, но не было никаких слов, никаких звуков.
– Кто это? – спросила я.
– Сноха.
Я пообещала придти к ним еще и вернулась в госпиталь. Этому раненому я тогда ничего не сказала. Мне и самой казалось невероятным, что совсем рядом от него находятся и мать, и жена. Но я боялась: а если не доживут? Или я вдруг что-то напутала. Ведь я даже не спросила, чья это жена старшего сына или младшего. Решила лучше ничего не говорить. Если это его родные, то кто-нибудь из них завтра придет. Но никто из этих женщин на другой день утром в госпиталь не пришел. Меня это забеспокоило, и я решила снова пойти на улицу Жуковского. Это было днем. Когда я вошла в комнату, обе женщины сидели на кроватях. Истощены они были до продела. Мать спросила меня:
– Это вы вчера приходили? Мы не поняли – был кто или нет. Я ей, – она показала на сноху, – говорю, а она: приснилось…
По голосу можно было почувствовать, что у матери появилось, хотя и слабое, но биение жизни, говорила она уже более внятно:
– А я говорю: придет барышня. Вот ты и пришла, – она так и сказала “барышня”, видимо, она меня разглядела.
Я объяснила, что если они смогут встать, то я с ними пойду в госпиталь на улицу Чехова,
– А мы дойдем? – спросила мать.
– Дойдете, это близко.
– Я знаю, что близко.,.
Сноха – это была жена старшего сына, я спросила у матери -почти ничего не говорила. Она была в худшем состоянии, чем мать, Молча, с трудом, встала и о трудом пошла. Было видно, что она давно не ходила. Я даже боялась с ней спускаться по лестнице. Ступени были, как и везде, ледяные – от воды, выплескивающейся из ведер, а лестница узкая и довольно крутая.
По улице мы шли очень медленно, вернее сказать, не шли, а плелись. Мать еще ничего, а сноха часто останавливалась, ей тяжело было идти. Шли мы как-то боком по еле приметной тропинке, одной рукой я придерживала мать, другой – сноху. А вокруг горы оледеневших грязных сугробов. Я очень замерзла, пока шла с ними. И еще повезло – не было ни обстрела, ни бомбежки.

Когда мы пришли в госпиталь, я усадила женщин в вестибюле, чтобы они отогрелись, а сама пошла в приемный покой, чтобы взять халаты. Потом я поднялась наверх, узнать, нет ли в пятнадцатой палате кого-нибудь из врачей. Пускать посетителей в палаты, как правило, запрещалось, и если кого-нибудь пропускали, то только о разрешения начальника госпиталя. В палате никого из медперсонала не было. Я подсела к этому раненому и сказала, что была у него дома на Жуковского.
– Как вы попали туда? – он заволновался. Видимо, он забыл, что сказал мне вчера адрес.
– А что, дом стоит?
– И дом стоит, и ваши живы. Если вы будете себя хорошо вести – я уже усвоила сестринский тон, – то я их приведу. Они внизу, в вестибюле.
– Это правда? – он заплакал.
– Только тихо. Не плачьте.
Конечно после ампутации раненый был слаб и, наверное, по всем правилам к нему нельзя было никого приводить. Но я уже не могла остановиться. Мне казалось, что если я этого не сделаю, это будет даже противоестественным. Господи, мне же было девятнадцать лет! Мне и в голову не приходило, что свидание с родными может как-то повредить. Наоборот, думала я, это поднимет силы у раненого. Волновалась я и переживала, наверное, не меньше, чем сам раненый.

Я сошла вниз, помогла женщинам подняться они немного согрелись и разомлели, набросила на них халаты, и мы потихоньку пошли. Сначала мы поднялись по маленькой лестничке, которая вела к вахтерской площадке. Вахтер нас не остановил, видимо, я уже примелькалась по справочному бюро, и он был уверен, что я веду этих женщин с разрешения начальства.
Мы подошли к большой госпитальной лестнице и стали подниматься по ней шаг за шагом. Первые лестничные марши женщины шли очень медленно, часто останавливались, и я боялась, что мы столкнемся о кем-нибудь из врачей… На одной из лестничных площадок, где мы стояли и отдыхали, висело большое старое зеркало, и женщины долго вглядывались в себя, опухших и почерневших, в белых халатах”.