Вот приедет мама

Навеяло подзамочным. Старое, так что пропускайте, кто читал.

Что ж такое, никогда этот день не кончится. Ну все, еще это занятие, и все.
Обхожу столы, раскладываю на картонках куски коричневого пластилина. Вадик, Кирилл, вы у меня еще не были, подходите знакомиться. Подходят, поднимают привычным жестом руки. Изучающе проводят шершавыми кончиками пальцев по лицу. Ощупывают скулы, лоб, нос, губы. Мое лицо – пластилин. У меня занятие лепки, а потом в метро и домой.
Займите свои места. С правой стороны от вас образец. Сегодня мы лепим яблоко.

Где-то там, в темноте, за нежными веками, склерой, радужкой, зрачком спрятаны, заперты другие дети, те, что хохочут, прыгают в резиночку, дразнятся днем и, трясясь от страха, слушают про черную руку перед сном. Их никто не видит. У этих, сидящих за столами, неподвижные бесстрастные лица, неразвитая мимика. У этих шершавые от вечного ощупывания предметов, чтения листов Брайля кончики пальцев. Эти не знают, почему надо бояться черной руки. Лепим, лепим яблоко.

Можно ехать домой. Господи, устала как. И кот голодный, надо по дороге хоть чего-нибудь купить. С соседкой, что ли, поговорить, чтоб покормила в следующий раз.
До свиданья. Да, Оленька, молодец, очень хорошее. До свиданья.
Детские голоса остаются сзади. Некоторых на выходные забирают родители. Не всех.

В коридоре меня нагоняет заведующая. Ой, Светлана Павловна, хорошо, что вы еще не ушли. Я тут бегаю как угорелая. Группа-то в бассейн уже уехала, нужно отвезти туда одного мальчика. Да-да, я помню, что вам на следующей неделе, но так уж получилось. Возьмите, пожалуйста. Это Сева из пятой.
Так. Этого знаю. Он не слепой, слабовидящий. Когда-то при взгляде на его лицо у меня холодело в животе. Сейчас привыкла. Ко всему можно привыкнуть. В истории болезни записано «микрофтальм». Это значит, что у него очень мелкое глазное яблоко. Как просто звучит, ну подумаешь, маленькие глаза. Севку не забирают родители на выходные. Его вообще никто не забирает.

На улице молча шлепаем по грязной жиже, я устала, ну устала, не хочу ни о чем говорить. Приду домой, лягу лицом в подушку, и буду так лежать, пока не стемнеет. Севка семенит рядом, шмыгает носом, крепко держит за руку красной, в цыпках, лапкой. Иногда поднимает на меня жуткие комочки глаз. «На лепке что было?» – спрашивает внезапно. «Яблоко, Сева. Вы уже лепили». Он ступает неуклюже, загребает ногами, из-под скороходовских ботинок летят грязные брызги. «Когда приедет мама, я ей покажу яблоко. И коробочку». – «Да».
Что ж это, вход закрыли!? Слава богу, открыто. Держись крепче, здесь много народу.

Черные двери схлопываются, едва не прищемив ворвавшуюся в последний момент бабку. Осторожно, двери закрываются, запоздало предупреждает машинист. Вагон покачивается и набирает скорость. Пассажиры равнодушно ползают друг по другу взглядами, постепенно переходя на один объект. Маленький, с неподвижным лицом объект стоит, нахохлившись, опустив свои карикатурные, уродливые, зачаточные глаза – картинку из учебника глазных болезней. Перестаньте, отвернитесь, как вам не стыдно. Но разве есть что-то более притягательное, ведь оно еще и живое. Жалостливо смотрит толстая чуть не съеденная дверьми бабка, с ужасом молодая женщина с румяным малышом на руках – ты себе не представляешь, какого я ребенка в метро видела, зачем таких оставляют, я не понимаю, хмуро тщедушный небритый работяга, а та вот мелированная девица – с отвращением. Смотрят. Разглядывают. Неловко косятся. Пялятся. Да отвернитесь, посмотрите на себя! Не на что смотреть – попрятали под одежду отвисшие животы и синие вены, под кожу, мускулы свои язвы, бляшки, циррозы. Нельзя показывать, это стыдно.
Севка отворачивается, пытается встать боком, но ведь нельзя встать боком ко всем. Это очень трудно – никому не показать лица. Он даже не может забиться в угол между дверью и окном, место уже занято двумя кадыкастыми подростками в кожаных куртках. У одного из них на подбородке и скулах весело пламенеют прыщи, но глаза совершенно нормальные, голубые. Здоровые сонные глаза.

Тогда тощий мальчишка с торчащими ушами, в дурацкой шапке с оторванным помпоном, – ну все, все же очень обыкновенное, разве не бывает таких мальчишек? – делает очень простую вещь. Он берется за передний край шапки и натягивает его на лицо. Хлипкая вязка закрывает лоб, глаза и острый птичий нос, как забрало рыцаря. Правда, теперь беззащитным становится стриженный затылок с двумя смешными макушками. Две макушки – это к счастью, так говорят знающие люди. Все могут видеть его макушки. Смотрите, смотрите – они самые обыкновенные. Осторожно, двери открываются. Разве нужно быть теперь осторожным – ведь они открываются и мы выходим.

Через неделю группа снова собирается на занятия плаваньем. Одеваемся медленно и тщательно. Застегиваем скользкие пуговицы, черт, какой идиот придумал такие тугие петли, тесемки крест-накрест, вот так, молодец, попробуй еще раз. Чувствуешь, где мои пальцы? Теперь сама. Подожди, я еще не проверила.
Ну что, готовы? Севка еще ковыряется у своего шкафчика, что-то перекладывает по десятому разу на нижней полке. Сажусь перед ним на корточки – ну что, едем, Сев, а? Кивает. «Вот приедет мама… – обещает мне сипловатым тонким голосом. – Приедет в воскресенье, привезет подарки, разные, много». Пытливо заглядывает мне в глаза, приближает лицо, так, что становятся видны крошечные коричневые пятнышки на переносице, всматривается. «Мы поедем в бассейн, я ей покажу, как научился плавать». Низко натягивает на лоб вязаное страшилище. И мы едем учиться плавать.