Эмилия Евгеньевна презирала мужчин
Эмилия Евгеньевна презирала мужчин. Примерно раз в полгода презрение ее достигало апогея. Тогда старуха выходила на балкон, с отвращением озирала сверху миролюбивое содружество приподъездных алкашей и совершала противоправные действия. «Мужики – бляди!» – с непередаваемым пафосом сообщала Эмилия Евгеньевна, после чего поворачивалась спиной и королевским жестом обнажала сморщенную ягодицу. Никто не знал, почему Эмилия так предвзято относилась к сильному полу. Выяснить причины тоже никто не пытался. Иногда ее забирали в лечебницу, но быстро отпускали. Видимо, женщины-медики не находили в ее высказываниях никаких неточностей.
Первая ярославская феминистка занимала одну комнату в трехкомнатной коммуналке. В двух других обитали моя приятельница Ольга с младшей сестрой. Соседки, несмотря на возрастной барьер и разницу во взглядах, жили дружно. Девицы подкармливали старуху и угощали ее сигаретами, она благосклонно делилась с ними житейской мудростью. Мудрость была своеобразная, наподобие упомянутой выше, но Эмилия уверяла, что настоящий аристократизм как раз и состоит в непринужденной откровенности. Время от времени аристократка начинала заговариваться, и мы уводили ее в маленькую комнатку, которую Эмилия называла «мой будуар». Старуха сворачивалась калачиком на железной кровати и немедленно засыпала.
После третьего курса мы довольно долго не виделись. Ольгу угнали в совхоз отрабатывать трудовую повинность, я тоже занималась какой-то ерундой. Наконец я позвонила и услышала ее голос. Заходи, сказала обычно жизнерадостная подруга мрачным тоном. “Случилось что?” – “Заходи, сама все увидишь”.
Дверь открыла Эмилия. Феминистка-аристократка ткнула папиросой в сторону кухни, тряхнула седыми кудельками и посеменила к себе в комнату. Я пошла в указанном направлении. Фигура, сидевшая на кухне, представляла собой воплощение печали. Что там печали – это была просто мать всех скорбей. По кухне почему-то валялись куски моркови и капустные листья. Я испуганно присела на табурет. Ольга открыла рот, и вдруг в кухне послышался явственный шорох. Звук шел со стороны плиты. Ольга злобно уставилась на белую дверцу. Шорох затих, но через несколько секунд появился снова, усилился и перешел в цоканье, клацанье и постукивание. Я подняла брови. Наконец подруга не выдержала напряженной паузы, с сердцем распахнула дверцу духовки, и моим глазам представилась картина, достойная кисти Дали. Из темного чрева плиты сначала тяжело вывалился запах, а следом два раскормленных черных кролика, противоестественно живых и бодрых. Мефистофельские кролики запрыгали по кухне. «Оля, это же негигиенично», – нерешительно сказала я. Ольга застонала.
Объяснительный монолог своей длиной напоминал выступления Николая Дроздова, но только длиной. Главному зоологу страны и в голову бы не пришли все те страстные эпитеты, которыми Ольга характеризовала внутрипечных жильцов. Под бодрый хруст корнеплодов выяснилось, что пока старшая сестра трудилась на благо родины в совхозе, младшая в один непрекрасный день пришла с рынка и принесла в подоле двух, как она выразилась позже, «зайчиков». Счастливая владелица назвала приобретение Чук и Гек, дня три кормила приготовленной для засола капустой, а на четвертый позвонил бой-френд, и охваченная любовным восторгом юннатка упорхнула в Ростов, оставив уже упомянутой Эмилии Евгеньевне неожиданное наследство.
Толстый фолиант «Книги о вкусной и здоровой пище», стоявший на видном месте, вызвал у старухи кое-какие ассоциации. В аристократической голове щелкнуло, и лексемы «кролики» – «духовка» соединились. Эмилия постелила в металлическом убежище сероватые листы «Северного рабочего», кролики отпраздновали новоселье. При этом она заботливо кормила прыгучих зверей и рассказывала им о своих горестях и заботах. Лучший собеседник – тот, кто слушает. Кролики молчали, слушали и неуклонно наращивали массу.
В итоге, когда Ольга возвратилась в родные пенаты, ее ждал черный, как космическая дыра, и такой же прожорливый сюрприз. К тому же за время сосуществования с Эмилией Евгеньевной Чук и Гек утвердились в мысли, что плита – максимально подходящее для них место, и отказывались перенести ставку в огороженный картоном угол комнаты. Мое предложение выслать обнаглевших кролей на ПМЖ на улицу сначала вызвало у Ольги прилив энтузиазма, но она быстро увяла и смущенно сказала в сторону: «Там машины. И собаки». Мы посидели, с тупым интересом глядя на беспрерывно жрущих кроликов. Потом я встала и вышла во двор нарвать травы.
Мини-ферма продолжала функционировать еще неделю, после чего неожиданно настало избавление. В роли спасителя выступил одноногий дядя Миша. Он засек налеты соседки на дворовые газоны и поддался пороку любопытства. Заступив Ольге дорогу, когда она тащила к себе на третий этаж торбу с травой, годную для того, чтобы накормить табун лошадей, дядя Миша обдал ее сложной смесью различных ароматов и вырвал признание. Услышав грустный рассказ про кроликов, он взволнованно зашевелил пористым носом. «Ты, это, Олька… А у меня дача… Етить твою… Так того… Олька…. А?» Небывалое дядьмишино красноречие ясно указывало, до какой степени его хозяйственную душу разбередила идея обзавестись движимым имуществом.
Непостижима женская натура. Хозяйка кроликов прижала торбу к груди, хмуро посмотрела куда-то в район бака для пищевых отходов и неожиданно сказала: «Отдаю только в хорошие руки». Ответная речь была кратка и выразительна. Епть, Олька! – вскричал он возмущенно. – Так того… Бляха-муха! Взалкавший кроликов одноногий сосед был настойчив, как истинный мужчина, Ольга подумала о несовместимом с кулинарией амбре, исходящем из кухни, и они ударили по рукам. Заходить за свалившимся с неба даром Миша отказался наотрез, пробормотав что-то про Эмильку и старую жопу. Процедуру передачи произвели на нейтральной территории.
В конце концов все были счастливы. И дядя Миша, и Ольга, и даже кролики. Все, за исключением Эмилии Евгеньевны. Затосковавшая без друзей старуха сидела у плиты, выставив острые лопатки, и шевелила накрашенными губами. Бляди, доносилось до нас сквозь сизый папиросный дым. Бляди.
