Колодец на Лиговке был пуст

Колодец на Лиговке был пуст, выморочен и смутно напоминал заброшенный зиндан сыростью, темнотой и запахами. Я же оказалась в нем единственным узником. Случайно завернула с проспекта, польстившись на необычно изогнутую арку, и вот теперь стояла, недоумевающе разглядывая слепые настороженные окна. Что я здесь делаю? Под окнами кое-где торчали ветхие деревянные ящики-холодильники с дырками — неразрешимая загадка для нынешних школьников. В уши царапалась тишина, только на ближайшем простенке кто-то прилепил альбомный лист, с которого злобно грозила надпись: «Еще раз нагадишь — убью, сволочь». Внизу было любознательно нагажено.

Вдоль стены мелькнула маленькая пестрая тень, и кошка-трехцветка приглашающе скользнула в проем черного хода. Я последовала за ней. Прошла почти на ощупь сквозь и выбралась в следующий двор. Такой же пустой, но гораздо более тесный.

Двор перегораживал кирпичный брандмауэр, огромный как «Титаник». Под ним располагалась помойка. А рядом аккуратными связками были сложены книги. В высоту человеческого роста. Десятки, сотни книг. Там была такая библиотека… Не только книги — казалось, здесь выпотрошили целую квартиру. Все было завалено старыми вещами. Тарелки с мелкими почти стертыми цветочками, диванные подушки, стулья, одежда, лампа, фотоальбомы. Я открыла ближайший. С желтой фотографии улыбнулась милая темноглазая женщина с косой вокруг головы. Со следующей смотрела она же, прислонившись к серьезному моряку. Я закрыла альбом и стала просматривать книги. Уже отложила Шварца, и сборник бытовой прозы XVIII века с историей Ваньки Каина, и Тютчева… Сзади раздался кашель и сиплое:

— Стихи не бери. Их не принимают.
Лиловый заросший бомж озабоченно разглядывал залежи. Я насторожилась. В сумке у меня не было даже кошелька, но родной череп мне нравится своей целостностью, и не хотелось бы ее терять. Впрочем, незнакомец, несмотря на то что был опухл, несколько излишне благоухал, и уж совсем излишне немыт, оказался джентльменом. Мало того что любезно достал верхние связки — он их со знанием дела рассортировал: что возьмут в букинистическом, а что нет. Я не стала его разубеждать. Вызвали одобрение пятитомник Чуковского, Дюма и Зощенко, а Тютчев, например, был забракован. «Стихи — они того… их вообще… не берут», — посетовал специалист.
Новый друг отрекомендовался дворником (хотя мне показалось, что это его греза) и на прощание хотел одарить пальто с меховым воротником из этой же кучи, несколько облезлым, но несомненно когда-то элегантным. Я подумала, что скромность украшает женщину, и отказалась.

— Откуда взялось все это добро? — спросила на всякий случай, не ожидая, впрочем, ответа.

— Да померла жиличка, — ответил он невнятно, копаясь в вещах. — На третьем этаже одинокая старуха жила. Ну и померла. А новые владельцы евроремонт делают, вот и освободили площадь.

Я увидела в самой дальней куче «Очарованного странника». У меня есть Лесков, практически весь, но невозможно было оставить его там, у помойки. Перегнулась через древнюю швейную машинку, на которой, должно быть, еще шили фижмы Елизавете Петровне, потянулась, достала Лескова, раскланялась с бомжом — и ушла, придерживая подбородком книги.

А когда вернулась на следующий день, то не нашла ни книг, ни бомжа. И двора с брандмауэром тоже не было.