Смоталась на Литейный, забрала наконец синий стульчик
Смоталась на Литейный, забрала наконец синий стульчик – уже неделю, паршивец, дома не ночует. Гостевал в музее Ахматовой, вернулся, надо думать, весь одухотворенный. Согласится ли теперь служить мне для столь низменных целей.
Пока бежала туда по проспекту, нечаянно сшибла казака. Довольно тщедушный оплот веры, царя и отечества, тихо ойкнув, вместе со всеми своими бебехами – папахой с синим верхом, медалями и нагайкой за голенищем – к моему ужасу покачнулся и осел на гранитный приступышек. Он, собственно, мирно выходил из продуктового, а я просто не успела затормозить, а вовсе не сознательно покушалась, как можно было бы подумать. Где-то они там поблизости гнездуются, мы еще с Мариам Новикова пару лет назад видели такого же из окна “Подписных изданий”, но не поверили своим глазам. А тут пришлось войти в контакт для извинений. Едва он ответно открыл рот, стала ясна причина его удивительной для оплота неустойчивости.
В шереметевском саду, прямо напротив обелиска Прасковьи Жемчуговой, за кустами прилег еще какой-то дядька. Но тут я уже ни при чем. Залезла в жидковатые заросли, присмотрелась – жив-здоров. Просто уснул в куче прелых листьев.
Из музея, конечно, сразу уйти не удалось. “У нас такая выставка!” – сверкнув глазами, сказали девочки и немедленно повели смотреть выставку – маленькую, полную тихой прелести и любви временную экспозицию, посвященную Мандельштаму.
Синий стульчик, впрочем, при этом на всякий случай держали в заложниках.
При виде коротенькой записочки на пожелтевшем, в клеточку, обрывке – мелкий, торопливый, муравьиный почерк Мандельштама, – я почувствовала себя как мой пушкинист из кафе, готова была целовать вокруг нее пол и стены. Цидулька, впрочем, оказалась прозаической просьбой о деньгах вечно безденежного Осипа. Фотографии, записочки, договоры с издателями, а на оклеенном черной бумагой простенке – наушники. Надев их, можно послушать, как восьмилетний Тимоша или пятилетняя Агата читают Мандельштама. А в соседних наушниках им откликается сам поэт.
Дети вообще изрядно поучаствовали в экспозиции – тут и там сработанные ими корабли для моря черного, которое звучно витийствует и шумит, даже наушники надевать не надо. На одном из судов отважный человечек размахивает саблей. Видимо, Мандельштам, уплывающий от замучившего его времени к едрене фене.
Только будьте осторожны, пробираясь между стендами, – там повсюду Серебряные струны поэзии, от потолка до пола, отчего немножко чувствуешь себя заплутавшим диезом или бекаром.
Выставка еще неделю, кто не успеет, тот опоздает.
Потом сидели на кухне музея, пили кофе, обсуждали переезд сотрудников в другое помещение, заедали пластиками сыра и хищно планировали открытие в Петербурге музея Чуковского, а пока его не откроют, то хотя бы совместный проект музеев Ахматовой и Зощенко. Ой дай нам волю, повсюду бы пооткрывались литературные музеи, благо классики меняли квартиры как носки.
Не в силах расстаться с этими мечтами, пошли к воротам на Литейный вместе. У обелиска, возвращаясь в привычную реальность и не придумав, как сказать культурно, брякнула Оле: “У вас там за кустами мужик валяется”. Научная сотрудница музея Ахматовой, куратор выставок с профессиональным интересом присмотрелась к новому объекту, эффектно присыпанному золотом листьев. Тот, видимо встревоженный нашим вниманием, обеспокоенно завозился. “У вас все хорошо?” – спросила Оля заботливо. “Все отлично”, – заверил объект.
И тут уже мы расстались.
