Васин остров, милая жаба в манжетах, всегда радует
Васин остров, милая жаба в манжетах, всегда радует. Ну как всегда. С тех пор как решил, что я, в общем, ничего такая и со мной можно делиться игрушками. А до этого, конечно, недоверчиво присматривался. Но сегодня он был в особенно хорошем настроении и кокетничал напропалую. Подозреваю, сразу распознал, что в нашей компании гуляк сплошные фотографы, и не только свои, хладнокровные привычные ко всему петербуржцы, но еще московско-парижская звезда Георгий Пинхасов, – и желал поразить шармом.
Начал с того, что, выждав, пока мы, потрясая всевозможными ключами, исполним ритуальный танец перед домофоном запертой двери случайно, в общем-то, выбранного дома, послал нам ангела. Притворившийся хрупкой старушкой ангел, даже не спускаясь на грешную землю, открыл парадную. И любознательно высунулся на лестничную площадку своего пятого этажа послушать мой спич. Залитая сквозь световой фонарь рассеянным солнцем, словно изящный тонкий горельеф, старушка слушала-слушала, – и внезапно позвала в гости. Показать какое-то выдающееся окно. Мы шлепали босыми ногами по маленькой, очень опрятной квартире. На плите побулькивал в кастрюльке суп. Из окна открывался вид на 6-ю линию. Седая, коротко стриженная хозяйка бесстрашно и доброжелательно разглядывала нашу пеструю компанию. А на столе лежал великолепно изданный альбом Мамышева-Монро. “Это альбом моего племянника Владика, – застенчиво сказала она. – Он был художник”.
Остров любит эффекты, я давно это заметила.
“Владик?! – переспросил Георгий ослабевшим голосом. – Но я же прекрасно его знаю. Это мой друг. Я не раз его фотографировал”.
Пустырь между второй и первой линией, окруженный убогими развалинами, – свидетель славной драки двухсотшестидесятисемилетней давности между первым русским академиком и немецким засильем. Где-то здесь немецкое засилье случайно ронялось цветочными горшками в разъяренного академика. Разогнав агрессивных немецких ботаников “отломленным перилом” и раскокав им зеркало, Ломоносов временно отвлекся и устроил здесь первую же химическую лабораторию России. Знаменитый Бонов дом, увы, разобранный на дрова во время войны. На этом месте рассказа к нам подошел потрепанный дядька лет шестидесяти с добычей – пакетом явно помойного происхождения. Послушал меня с привередливым видом и строго спросил: “А вы знаете, где конкретно находился Бонов дом?” И дальше я могла уже ничего не рассказывать. Он, правда, не гнался за нами с криками: “Постойте, я еще кое-что хочу дополнить!” – как прошлогодние алкаши на этом же месте, но был не менее убедителен.
Пошел дождь, но мы, как верные пилигримы, – шли мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мира и горя мимо… Короче, шли. С сердцами, естественно, полными рассвета (и дождя). Наконец выбрались на узкую, как чулок, улицу Репина, которую, когда я стану царь, непременно переименую в память Черной Курицы. Ведь именно на нее, тогда безымяный проулок, смотрел маленький Алеша сквозь щели в заборе, когда ждал визита феи с записочкой от папы и мамы. К тому же подземные жители, вновь вернувшиеся на Васильевский остров, там и сям осторожно выбираются на поверхность, вызванные заклинаниями бога петербургских деталей Саши Лузанова.
Я хотела показать такую сказочную фигурку, обнаруженную совсем недавно на одном из флигелей. Она по-прежнему упрямо придерживает миниатюрной ручкой остатки вазы на голове. Но напротив во дворе уже распростерла мокрые крылья Ника Самофракийская Самопальная, раз эдак в сто больше. Рядом в окружении угрюмых работяг возились ее творцы, занятые обустройством своей мастерской. Разумеется, мы с ними задружились. И я, как человек, с проделками острова хорошо знакомый, не слишком удивилась, когда выяснилось, что художник, парижанин и бухарский еврей Пинхасов приехал в Петербург, чтобы среди пяти с лишним миллионов жителей, на Васильевском острове, в окружении его бесчисленных флигелей, в тесном маленьком дворе встретиться и познакомиться с художником, недавним парижанином и бухарским евреем Амировым.
Как странно, – думала я, – нам попадаются сплошь приличные творческие люди. Довольно странное поведение для острова. Даже прикурить никто не просил.
Тут нас нагнал один из работяг. С виду то, что называется “человек трудной судьбы”. С одинаковым успехом ему можно дать как тридцать, так и шестьдесят лет. Руки у него мелко тряслись, расстегнутая рубашка демонстрировала дряблое, как сдувшийся воздушный шарик, пузо, а во рту явно недоумевали собственным наличием два зуба.
– Кто здесь старший? – застенчиво, но твердо спросил он. – Вы? Вот, смотрите, – там, на последнем этаже, была мастерская художника Пименова. Юрия Пименова, помните такого?
– Простите, а откуда вы это знаете? – спросила я озадаченно, поскольку про мастерскую Пименова слышу впервые. – Вы имеете какое-то отношение к искусству?
– Имею. Учился в балетном училище.
Кокетливо пихнул в плечо кого-то из наших мужиков, хихикнул: – Уйди, противный! – с достоинством попрощался и быстро скрылся недотыкомкой на одной из черных лестниц.
